Об этом человеке писали многие, притом часто давая ему абсолютно
противоположные оценки. Он буквально притягивал современников. Достаточно
сказать, что в качестве персонажа Иван Яковлевич попал на страницы произведений
великих: Н.С. Лескова, Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, А.Н. Островского.
Кто и как только о нем не писал! Одни им восхищались, другие считали аферистом и
проходимцем. Мнения делились, дробились, множились.
Этот человек остался неразгаданной загадкой для современников, во многом
остается загадкой для нас и вряд ли будет разгадан потомками нашими. Попытаемся
все же, если не разгадать, то хотя бы понять невероятную жизнь его.
Сразу приходится оговориться: внешняя сторона этой удивительной жизни вся на
виду, известны практически каждый его шаг, каждое слово. Казалось бы, что еще
нужно? Какие тут загадки, когда все известно по дням и чуть ли не по часам? Но
вот ведь какая штука, самое главное в его жизни – это жизнь внутренняя. И потому
– тайна его вечна, ибо скрыта она в нем самом. И все же.
Не претендуя на постижение внутреннего мира этого действительно весьма незаурядного человека, попробуем проследить событийный ряд его жизни, возможно, что-то нам и станет понятнее в этой загадочной и исключительно неординарной судьбе.
Личность Ивана Яковлевича Корейши, как правило, интерпретируется двояко – одни
видят и описывают его проходимцем, сумасбродом, шарлатаном, в лучшем случае
выжившим из ума самодуром. Другие непоколебимо уверены в его подвижничестве, а
жизнь его считают ярким примером трудного подвига юродства.
Не могу безоговорочно принять мнение и доводы ни той, ни другой стороны. Но
однозначно обвинять Корейшу в шарлатанстве поостерегся бы: слишком тяжек подвиг
юродства. Я вижу интригу так: обвиняющие Корейшу в юродстве – люди мирские. С
бытовой точки зрения все понятно. Мне довелось наблюдать психически больных,
поведение и бытовая культура которых вызывала физическое неприятие, даже
отвращение. Но не стоит забывать, что многие юродивые чисто внешне вызывали
такие же чувства у окружающих, поскольку добровольно отказывались от многих благ цивилизации.
Нелепая фигура в больничном халате оставила слишком яркий след в сознании
потомков, чтобы обойти ее стороной. Подойдем поближе, всмотримся, насколько удастся, «без лести и упрека».
Родился Иван Яковлевич около 1780 года (в некоторых источниках упоминается более
точная дата – 8 (21) сентября 1783 года) в одном из сел Смоленской губернии в
семье Якова Корейши, священника, поступившего в духовное звание из дворян.
Иван Яковлевич с малолетства отличался кротостью характера и любознательностью.
Десяти лет его приняли сразу во второй класс уездного училища. В 1796 году он
переведен в Смоленскую духовную семинарию. Во время обучения Корейша всегда
занимал одно из высших мест по успехам, с особенным прилежанием занимаясь
богословием и объяснением Священного Писания, изучая греческий и латинский
языки. В семинарии его любили за честность, трудолюбие, кротость характера. Но
близко он ни с кем так и не сошелся, поскольку с юности был нелюдим, замкнут. Он
не принимал участия в ребячьих забавах, все свободное время проводил за книгами,
изучая труды святых отцов, за что и получил прозвище «анахорет». По некоторым
сведениям он окончил не только семинарию, но и духовную академию. Большинство же
источников утверждает, что по окончании семинарии Корейша по неизвестным
причинам отказался принимать сан священника и несколько лет работал учителем.
Судя по всему, с детьми ему было так же скучно, как и с взрослыми. Жил он,
прислушиваясь к чему-то, другим не слышимому. В 1806 году, в мае, прервал
внезапно урок на полуслове, закрыл книжку и вышел из класса. Изумленные дети
увидели в окно, как он идет через школьный двор, выходит за околицу и исчезает в дорожной пыли.
Вот так Иван Яковлевич, без вещей, как был, не получив заработанных денег,
отправился в дорогу. Путь его лежал в святые места. Он был на богомолье у
Соловецких чудотворцев. И уединенная жизнь среди дикой природы ему настолько
понравились, что он решил уже остаться, но, вспомнив паломнический обет, посетил
Киевскую лавру. По дороге домой, возле Могилева, тяжело заболел и шесть недель
провел в горячке, на грани между жизнью и смертью. В момент просветления дал
обет посетить пустынь преподобного Нила Столбенского в Тверской губернии. Едва
оправившись, сразу же отправился в путь.
В пустыни Нила Преподобного в 1808 году он опять тяжело заболел, не мог ходить и
со слезами просил отнести его на руках к святым мощам. Просьбу богомольцы
исполнили, и возле мощей случилось чудесное исцеление Ивана Яковлевича. В
благодарность за это Корейша задерживается в Ниловой пустыни на три года, живет
согласно монастырскому уставу, наравне с монахами выполняет все службы и работы.
Во время пребывания в пустыни Иван Яковлевич стал свидетелем возникшего между
монастырской братией недоразумения по поводу дележа пожертвований. Настоятель и
монахи обвиняли в утаивании денег казначея, ведавшего дележом. Казначей слезно
молил поверить ему, клялся и божился в своей невиновности.
Но ему не верили и готовили строгое наказание. Когда уже собрались его наказать,
Иван Яковлевич тихо сказал:
– Не на лица зрящее судите, а суд правый творите. Позовите на суд иеродиакона Андрея!
Призвали иеродиакона, и тот от неожиданности покаялся и признался в воровстве,
за что и подвергся епитимии. Надо ли говорить, что иночество и настоятель
оказывали Ивану Яковлевичу уважение и благосклонность. Когда он по просьбе
сестры Параскевы собрался вернуться домой, его долго уговаривали остаться. Но
Иван Яковлевич не остался, как его ни просили.
Домашней хозяйке, у которой Корейша снимал угол, он рассказал о чудесном исцелении:
– Да! Ныне несли меня на руках в церкви и усадили, через 53 года опять понесут и уж уложат в церкви.
Это было первое его пророчество. Умер Иван Яковлевич через 53 года.
В Смоленске ему пришлось вернуться к преподаванию в школе, но он этим явно
тяготился: любое общение окончательно стало ему в тягость, тем более с
активными, любопытными детьми. И он опять оставляет школу, на этот раз навсегда.
Не имея средств к существованию, он поселился на огородах, в старой заброшенной
баньке. С огорода же и кормился. Его, привыкшего к аскетической жизни, это
нимало не смущает. Более того, он усердно молится, распевает духовные псалмы,
многие собственного сочинения. Особенно часто поет он стихи:
Господи, кто обитает
В светлом доме выше звезд,
Кто с Тобою населяет
Верх священных горних мест?
Тот, кто ходит непорочно,
Правду повсегда творит
И нелестным сердцем точно,
Как языком говорит.
Кто устами льстить не знает,
Ближним не наносит бед,
Хитрых сетей не сплетает,
Чтобы в них увяз сосед.
Презирает всех лукавых,
Хвалит Вышнего рабов
И пред Ним душою правых
Держится присяжных слов.
В лихву дать сребра стыдится,
Мзды с невинных не берет;
Кто на свете жить так тщится,
Тот во веки не падет.
Казалось бы, он наконец-то достиг того, к чему стремился, – уединения. Но не
тут-то было! Молва о новом добровольном отшельнике множилась, многие сразу же и
безоговорочно признали Корейшу юродивым, блаженным, стали добиваться его
советов. Поначалу Иван Яковлевич терпеливо беседовал с приходившими, пытался
вразумлять их духовно. Но посетителей интересовали бытовые вопросы: куда пропало
колечко, кто украл поросенка, куда запропастилась однорогая корова, за кого
выходить дочке замуж – за портного или за приказчика? Словом, всех интересовали
дела земные, а Ивана Яковлевича – духовные. Он всячески пытался избавиться от
посетителей, но число их росло. Иван Яковлевич в отчаянии повесил над низенькой
дверцей баньки объявление, что принимает только тех, кто будет вползать к нему
на четвереньках. Бедняга надеялся, что люди откажутся от этого, но желание
узнать судьбу и получить совет от новоявленного провидца пересиливали все –
посетители безропотно вползали на четвереньках, и число их ничуть не уменьшалось.
Говорят, именно тогда Корейша стал публично вытворять непонятые вещи: ковырял
палкой землю, кричал, что там что-то краденое, стал совершать другие безумные
поступки. Возможно, искавший уединения Иван Яковлевич пытался таким образом
симулировать сумасшествие, чтобы напугать, оттолкнуть от себя изрядно надоевших
просителей, жаждавших не просветления и научения, а бытовых предсказаний. Когда
же и мнимое сумасшествие не уменьшило поток жаждавших предсказаний, Корейша под
покровом ночи покинул свое жилище и ушел жить в дремучие леса. Зимой и летом он
ходил одетым в белую холщовую рубаху, спал на голой земле в шалаше, в лютые
морозы ходил босиком. Питался почти исключительно хлебом.
От людей место своего жилища тщательно скрывал. В села выходил только тогда,
когда кто-то серьезно заболевал. Являлся он сам, его никто не оповещал. Проходил
прямиком в избу, где лежал больной, смотрел на него и выговаривал свой вердикт:
выздоровеет ли больной, или вызывать священника, соборовать. Говорят, в этих
предсказания он никогда не ошибался. Вскоре его появление стали встречать со
смешанным чувством благоговения и ужаса: знали, в избе, в которую зашел Корейша,
либо кто-то тяжко болен, либо умирает.
Зимой 1811 года, когда встречавшие его крестьяне говорили, что он легко одет для
морозов, им, мол, и в тулупчиках холодно, а он в одной рубахе по морозу ходит,
Корейша в ответ загадочно отвечал:
– То ли будет. Подождите год-годик и жарко будет, и мерзнуть станете.
Вот так жил добровольный отшельник. Через год, в 1812 году, действительно всю
Россию бросало то в жар, то в холод: Наполеон привел нашествие «двунадесяти
языков». Во время войны 1812 года Смоленск был занят французами. Иван Яковлевич
бродил по городу, выпрашивая подаяние, делился с нуждающимися, уговаривал всех
верить в победу русского оружия, помогал скрывавшимся в лесу ополченцам и
отставшим от отрядов русским солдатам. Так же помогал он позже и отступающим
французам. Говорят, Корейшу видели следующим за отступающей армией императора,
якобы брел он за оккупантами, сам не ведая зачем. На самом деле он перевязывал
раненых, помогал отстающим, подбирал замерзающих, отпаивал их водкой. За этим
занятием был однажды задержан казачьим разъездом, доставлен в штаб, как
лазутчик, но по разбирательству быстро отпущен. Вскоре он вернулся на свое
«место жительства», в лесные чащобы, в шалаш.
Наверное, там бы и умер городским сумасшедшим, если бы не произошел случай,
круто повернувший его жизнь.
Заехал в Смоленск с инспекцией некий столичный чиновник. Был он в возрасте, но
богат, знатен и в провинции скучал. Приглянулась ему дочь бедной купеческой
вдовы. От скуки стал он за ней ухаживать. Добиваясь ее благосклонности, чиновник
легко соврал, что холост, стал предлагать девушке обвенчаться, но только.
в Петербурге, куда возьмет ее с собой. Он так настойчиво ухаживал, партия была
настолько соблазнительна, что мать готова была благословить дочь. Но кто-то
надоумил ее сходить за советом к Ивану Яковлевичу. Корейша выслушал бедную вдову и сказал:
– Не верьте ему! Какое венчание? Он женат, и у него двое детей дома!
Когда вдова напрямую спросила чиновника об оставленных дома жене и двух детях,
тот настолько растерялся, что вынужден был признаться. Естественно, ухаживания
его закончились ничем, обеспокоенные матери других девушек закрыли перед ним
двери своих домов. Чиновник был ославлен на весь Смоленск, уехал, затаив злобу.
Перед отъездом кто-то шепнул на ушко чиновнику имя виновника его «славы».
Взбешенный чиновник обещал жестоко отомстить «огородному пророку». И обещание
свое выполнил. По некоторым свидетельствам, в ярости якобы даже переломал ноги
ненавистному прорицателю. Воспользовавшись связями, чиновник подал прошение, в
котором писал, что проживает в Смоленске опасно буйный умалишенный без должного
присмотра и надзора. Безумными советами, к которым прислушиваются необразованные
провинциалы, он вводит их в искушение, возмущает против достойных и порядочных
людей, государственных служащих, всячески их порочит и вредит службе. Этого
сумасшедшего надо бы запереть в соответствующее учреждение.
Есть и другая, вероятно, более достоверная версия заключения Корейши в сумасшедший дом.
После войны 1812 года он яростно обличал смоленских чиновников в расхищении 150
000 рублей, поступивших из казны для возмещения смолянам ущерба, причиненного
французами. Иван Яковлевич публично укорял и разоблачал казнокрадов, не
стесняясь в выражениях. Среди жителей города Иван Яковлевич пользовался любовью
и уважением, к нему прислушивались. Нарастало возмущение, на чиновников сыпались
угрозы довести до сведения столичных властей их грязные делишки. От греха
подальше решено было упрятать Корейшу с глаз долой.
Как бы то ни было, тот ли, этот ли, но донос был принят к исполнению. Сначала
Ивана Яковлевича просто засадили в острог, но в городе нарастало недовольство
действиями властей, и юродствующего пророка доставили для освидетельствования в
Смоленское губернское управление. Как известно, рука руку моет. Чиновники
управления воспользовались тем, что на все вопросы Иван Яковлевич, по принятому
им обычаю, отвечал туманно, путано, о себе говорил в третьем лице, и единогласно
признали его сумасшедшим, постановив поместить в городскую больницу. Указом
Смоленского губернского правления от 4 (17) февраля 1813 года предписали
содержать его в строгости, никого из посетителей не допуская.
Как ни старалось руководство больницы выполнить данный указ, сочувствующие
горожане, которых становилось все больше, правдами и неправдами пробирались в
палату Корейши – при помощи «барашка в бумажке» в России открываются любые
двери. Посещения стали приобретать характер паломничества, по городу ходили
упорные слухи, что мздоимцы-чиновники гноят в больнице блаженного юродивого,
обличавшего казнокрадов. Растущее недовольство вынудило Смоленское губернское
правление отменить указ о недопуске к Ивану Яковлевичу. Слухи о предсказателе и
обличителе распространялись за пределы города, уже из Петербурга поступали
запросы, кого там местные власти держат под замком в больнице? Испуганные
возможными последствиями местные власти стали искать способ убрать ненавистного
пророка с глаз долой.
Московский военный генерал-губернатор князь Дмитрий Владимирович Голицын получил
отношение Смоленского гражданского губернатора с запросом в Приказ общественного
призрения о наличии вакансий в московском доллхаузе (позже – Преображенская
больница, ныне Московская психиатрическая больница № 3 им. Гиляровского).
Вакансия нашлась, и 17 (30) октября 1817 года Ивана Яковлевича, якобы из-за
того, что в Смоленске больницы для душевнобольных не было, приказано было
доставить в Москву, в Приказ общественного призрения. Из Приказа, в
сопровождении конвоя, его доставили в московский доллхауз.
Жители Смоленска Ивана Яковлевича уважали, возмущались действиями городских
властей, потому решено было вывезти Ивана Яковлевича ночью, тайно. Боялись, что
возмущенные жители дознаются и заступятся за Корейшу. Осенней ночью его связали,
бросили на телегу и забросали сверху рогожами, чтобы не видно было, кого везут.
Так под мешками и отвезли в Москву, где поместили в подвал московского
доллхауза, попросту – психушки, из которой он так и не вышел до конца дней своих.
Вот как, не без печального юмора, он лично описал выдворение свое из Смоленска.
«Когда суждено было Ивану Яковлевичу переправляться в Москву, то ему
предоставили и лошадь, но только о трех ногах, четвертая была сломана. Конечно,
по причине лишения сил несчастное животное выдерживало всеобщее осуждение,
питаясь более прохладою собственных слез, нежели травкою. При таком изнуренном
ее положении мы обязаны были своей благодарностью благотворному зефиру, по
Божьему попущению, принявшему в нас участие. Ослабевшая лошадь едва могла
передвигать три ноги, а четвертую поднимал зефир, и, продолжая так путь,
достигли мы Москвы, а октября 17-го взошли и в больницу. Это начало скорбям.
Возчик мой передал обо мне обвинительный акт, и в тот же день по приказу
строжайшего повеления Ивана Яковлевича опустили в подвал, находящийся в женском
отделении. В сообразность с помещением дали ему и прислугу, которая, по
сердоболию своему, соломы сырой пук бросила, говоря: чего же ему еще? Дорогой и
этого не видал; да вот еще корми его всякий день, подавай воды с хлебом, а в
бане жил, что ел? Погоди, я сумею откормить тебя – у меня забудешь прорицать!»
Обиженные провидцем чиновники были сильны, их «обидчика» посадили не просто в
психушку, а в сырой подвал буйного отделения, на гнилую солому, на хлеб и воду,
приковали к стене железной цепью. Врачи в эти подвалы практически не
заглядывали, больные были отданы на произвол озверевшим от власти над нечастными
людьми санитарам и смотрителям. Корейша быстро превратился в обтянутый кожей
скелет. Наверное, так бы и угас Иван Яковлевич в подвале сумасшедшего дома, если
бы не многочисленные жалобы больных и их родственников на произвол и
беспредельные издевательства, царившие в больнице.
Красочное описание московского доллхауза оставил доктор Кибальтиц. Но для нас
куда интереснее его теоретические рассуждения, предваряющие живописный рассказ.
Они дают полное представление о применявшихся методах лечения. Эти «методы»
напоминают, скорее, описание пыток из «Молота ведьм». Впрочем, читайте сами – свидетельствует сам доктор.
«<…> Весьма трудно в доме умалишенных узнать настоящую причину болезни.
Родственники присылают умалишенных в больницу более с тем намерением, чтобы
избавиться от них, предохранить себя от несчастий, нежели для того, чтобы их вылечить.
<…> Если нужно неистовому сумасшедшему бросить кровь, в таком случае пробивается
жила сильнее обыкновенного. За скорым и сильным истечением крови вдруг следует
обморок, и больной падает на землю. Таковое бросание крови имеет целью уменьшить
сверхъестественные силы и произвести в человеке тишину. Сверх того
прикладываются к вискам пиявицы, и если он в состоянии принимать внутрь
лекарства, то после необходимых очищений подбрюшья дается больному багровая
наперстяночная трава с селитрой и камфорою, большое количество холодной воды с
уксусом; также мочат ему водой голову и прикладывают к ногам крепкое
горячительное средство. Все усыпительные лекарства почитаются весьма вредными в
таком положении. По уменьшении той степени ярости прикладывают на затылок и на
руки пластыри, оттягивающие влажности. Если больной подвержен чрезмерно
неистовым припадкам бешенства, то ему бросают кровь не только во время припадка,
но и несколько раз повторяют, дабы предупредить возвращение бешенства, что
обыкновенно случается при перемене времени года.
Что касается до беснующихся и задумчивых сумасшедших (maniaques et
hypochondriaques), подверженных душевному унынию или мучимых страхом, отчаянием,
привидениями и проч., то, как причина сих болезней существует, кажется, в
подбрюшьи и действует на умственные способности, то для пользования их
употребляется следующее: рвотный винный камень, сернокислый поташ, ялаппа
(рвотный камень), сладкая ртуть, дикий авран, сабур, слабительное по методе
Кемпфика, камфорный раствор в винной кислоте, коего давать большими приемами, с
приличными побочными составами. Белена, наружное натирание головы у подвздошной
части рвотным винным камнем, приложение пиявиц к заднему проходу, нарывные
пластыри или другого рода оттягивающие лекарства производят в сем случае гораздо
ощутительнейшее облегчение, нежели во время бешенства. Теплые ванны
предписываются зимой, а холодные летом. Мы часто прикладываем моксы к голове и к
обоим плечам и делаем прожоги на руках (cauteres). В больнице сей употребляется
хина в том только случае, когда догадываются, что слабость была причиной
болезни, например, после продолжительных нервных горячек и проч».
Впечатляющее и само за себя говорящее лечение, не так ли?
Дотошно описав широко практиковавшиеся тогда способы «лечения», доктор Кибальтиц
стыдливо умолчал о диких нравах больничных санитаров и о методах подавления
больных. Но в этом «расписался» его непосредственный начальник, смотритель
доллхауза г-н Боголюбов. Фамилия ему была выдана явно по ошибке, это ясно из
сохранившегося в архивах больницы его рапорта, направленного главному надзирателю больницы.
«При доме умалишенных состоят с давнего еще времени цепей железных для
беспокойных и приходящих в бешенство людей одиннадцать, из коих многие были уже
неоднократно починиваемы и чрез то остаются почти безнадежными, но как ныне
умалишенные помещением в доме умножаются, и бывают более таковые, коих по
бешенству их необходимо нужно, дабы не могли сделать какого вреда, содержать на
цепях, на тех становится недостаточно, для чего и потребно искупить оных в
прибавок к означенным старым вновь четырнадцать, что и составит всего двадцать
пять цепей, о чем имею честь донести».
Резолюцией Приказа общественного призрения количество цепей в больнице было
увеличено на четырнадцать. Как пишет исследователь Баженов, «так как всех цепей
было 25, а наличность больных на 1 января 1820 года равнялась 113 человек, то
приходится заключить, что почти четвертая часть всего учреждения сидела на цепи».
В таких вот нечеловеческих условиях пришлось провести многие годы Ивану
Яковлевичу, по его собственным словам, обреченному, как и описываемая им
несчастная лошадь, на «всеобщее осуждение, питаясь более прохладою собственных
слез». Из этой фразы происходит, вероятно, данное им самому себе прозвище, или
второе имя, которым он часто подписывался, находясь в больнице, и которое
завораживало своей таинственностью: «студент прохладных вод». То есть,
обреченный на горькую науку слез и мучений.
Корейша Иван Яковлевич. Продолжение ►
Другие провидцы, святители, чудотворцы и блаженные в истории России
Феодосий Печерский
Петр и Феврония
Стефан Пермский
Кирилл Белозерский
Татаринова Екатерина
Макарий Оптинский
Иннокентий митрополит
Амвросий Оптинский
Варсонофий Оптинский
Хлебников Велимир
Вольф Мессинг
Главная ► История & Пророчества